Вадим Смирнов

Новые письмена

Пишет Вам Ермолай Иванович. Как погода на Енисейских? Что Фонтебло? Здесь самая подмосковная погода: ни тепло тебе, ни холодно.
Ну правда не знаю о чем писать. О том что Апполинарий променял Мадрид на Кушадасы, т.е. Европу на нивесть что, на Восточные Эмираты и Южный Бунглудеш на ночь в пальмовомъ бангало с русской девушкой. Короче дружбы не получилось.
А в саду полно малины, а в лесу полно черники со взбитыми сливками очень вкусно. На один франк ничего нельзя купить. Все хотел спросить кто на нем нарисован - Наполеонъ, Паринотрдам или Флердэпари (над буквой е мысленно изредка проставляй две точечки - звучать должно красивше).
Какой там, видел твою комнатку квартиру дачу виллу персидский ковер король даму валет привет от Ларисы Эшли тоже мне Брахмапутра конец предложения точка. Июльской жары как ни бывало.
Да ладно, Апполинарий в Греции - личное бессознательное. И как-то уютно-неуютно в ирландском баре за бильярдным столиком и как же называется эта игра - снупи сникер снукер с кружкой шипяще-золотистого Хенекена.
Сегодня любимый цвет - зеленый. Зеленая эмблемка Хенекена. Глупость конечно.
Выпал первый снег. Зимы зимы ждала природа. Рю Перголез, кафе-Бразери, сплошной Гаргантюа-Пантагрюэль получился. Салфеточка от Л.Эшли: благородная зелень пакета. Франков что-то восемнадцать. Свежие еще впечатления. А вот как занесет это все фигней всякой: в воскресение начинается зима. А пока тепло.
Не поверишь - трава и цветы. Какой грандиозный обман. Цельный день дома. Фикус мой фикус под всеми ветрами на подоконнике. И точка отсчета сильно разнится.
Пишет тебе Ермолай Иванович, пишу тебе я, Ермолай Иванович, здравствуй дорогой Борхе Хросович! Я могу только догадываться как сильно ты ненавидишь мои письмена, но честное слово - иначе никак! Что вижу, то пою, что мыслю, то пишу. Благо еще алфавит тебе знаком, а то все, считай, пропало бы, тайная бушменская клинопись. То ли дело Мишка Федоров (Послушала бы ты Музыку его Апокалипсиса): завидная настойчивость в издании собственных сочинений. Вот прервали, как-нибудь продолжу. Капель и ласточки с весною и шествующие в баню Хромосом Глюкович с Л.: высокие отношения. Плюс благия намерения сходить в кино в Киноцентр всем вместе. Да все такое далекое-мимо, мимо все как-то. Пожалуй что поужинаю.
Предмартовское повествование. Какъ ты тамъ, въ конце зимы,

чашка чаю, бутербродъ
Патриаршие пруды,
ты и я наоборот.
Здесь еще и навсегда
хмель весенний, хмель любви,
И от сердца до ума
Патриаршие пруды

Этакое вот настроение: лирическое. Поздравляю! Ласточки весною я тебе желаю Пирога с клубникой Ягоды малины Все чего захочешь Мальчика Мальвины. (смысла никакого, а красиво!) Цельсий провалился ступенек на двадцать. Почему-то тоскливо. И все какое-то белое, безличное. Неправильное. Кухня, кран, вода. Перечисление как основная форма бытия. Не в этом ли ошибка: связь так ли очевидна, как кажется? Никто не придет. Пожалуй только это очевидно. Очень кушать хочется. Пожалуй что не придется.

Каждая минута теперь борьба, милая моя Хризолита Крушевна. Каким-то мартом ты была здесь. Обрывки мыслей. И все хорошо, и сладостно уныло. Стиля речи - никакого, разве что позаимствовать (взял у знакомой Кафку, только вот поможет ли, хи-хи). Это и есть падение Алисы в замочную скважину: сладостно уныло. Поэты всегда воспринимают погоду близко к сердцу (в каком-то рассказе Селенджера. Впечатление будто вся литература имела смысл много лет назад, в прошлой жизни, и фонарь Гоголя, тот же что и Пастернака, и трамвай Мандельштама, мой трамвай. Только это и неизменно. Что ты поставишь против фонаря Гоголя?) Утро, ровно минута тишины. Хочется быть здесь. Твой самолет вчера из Амстердама, хотя можно и пешком - пусть будет самолет (так быстрее). Мое такси вчера до Мишель авенью. Тоже можно пешком, но все-таки такси. Холодно, холодно, холодно. Вторник, сэр. Сон сегодня привиделся: звонит Тафтатон поздно вечером и спрашивает, что мол я делаю в воскресение около шести, а я и спрашиваю, а что такое, а он и говорит, билет вроде как есть на концерт Тони Брэкстон, но я скорее откажусь, потому что билеты дорогие. Я и спрашиваю, ну сколько? Сто долларов за шт. - говорит. Шутник, правда? Четверг, обещают весну. Обещают не спаривать телефоны. Кто ж поверит. Самое что ни на есть утро.

Голландия, галеры, граммофон,
И белый шарф, и белый шлейф твои,
Апсиды, арки, греческий фронтон,
Речной вокзал и пароход толпы.
Причал, гудок немногих отправлений,
Что летних шляп, ненужных мыслей бал
Чем старше мы, тем меньше сожалений,
Тем больше танцевальный зал.

Второго дня гостил у Грибоедовых. Редкое удовольствие слушать и говорить. Дня два он болел. Я и спрашиваю, и кто тебя навещает, а он - никто. Да я с ума сошел бы от тоски! Сегодня солнечно и хорошо, как заметил таксист. Хочется хранить мир и покой. Стынет грибной суп со сметанкой, любимое лакомство. А потом чай, тортик. А в гости не пойду! Пускай сами приходят, если найдут (не найдут, не найдут!) Вот и славненько, значит чай, тортик, клюковка в сахаре... Вечер с чувством легкого голода. Ближе к полуночи. Ой, как вспомню крымское небо, все в звездах, на окраине Севастополя белая мазаная хата, баба Катя, (ты, Рэма Ромуловна, конечно это помнишь), в дурмане цветущей вишни теплые мартовские дни. Драгоценные бусинки воспоминаний, крымский дворик: куры, собаки, велосипед.(Ближе к лету обязательно надо купить велосипед). Да ладно. История всех разногласий и разночтений. Предпоследний день зимы. Снег окончательно растаял на козырьке подъезда. Чай масленица с понедельника. Блины со сметанкой, да чаи с пирогами. Снежные горки (помнится с Агрипиной Привидьевной, да и с бригадиром четвертого пехотнаго полка , помнится).О чем это все теперь?

Наконец-то март, получил, любезная моя Христондила Ипатьевна, твою открытку из Брюгге:

Голландия, галеры и мосты
Резные статуи царей
И рыбьей чешуи следы
На крышах каменных морей.
Шпиль может ратуши, дворца,
Горшок с цветком, скорее роза
Вид плоских труб, чугун крыльца
Под зов тоскливый паровоза.
Я не был здесь и вряд ли буду
Пить белый кофий, есть пирог,
Бить в кафетерии посуду,
Заказывать себе творог.

Белый горшочек грибного супа, подаренный твоей мамой. Вчера подумал, будет апрель, май, самое начало, будет зелено. Это утешает. А пока мартовский дождь, да кафе почти венское в нашей-то глуши: из посетителей - я и парочка случайных туристов с хорошим английским (краем уха пойманное "виз плежа"). У как Париже, если закрыть глаза и ничего не слышать, только запах пышнаго пирожнаго, то ли еще чего. Грусть сладкая наполняет воздух, это школьный портфель и первые стихи, это взгляды полные всяческих обещаний, это наивная вера в искренность всего услышаннаго и изреченнаго, это видимо просто жизнь. Теперь хочется говорить. Гороховый так и не стал грибным, придется принимать его таким как есть. И вся неразбериха оттого, что следующие три дня, как следующие тридцать три года - в тумане берлинского утра на Штирлицштрассе. Приснилось море на радость Фрейду, сны народа Зимбабве о далекой планете Сириус. В непонятных словах топчется смысл, впору издать новый толковый. Два часа до полудня. Восьмое марта. Баррикады поздравлений, невнятно и торопливо. Краткие заметки о революции. Тише, тише, кот на крыше,

Вилливинка у окна.
Бархат ночи, шепот слышен,
Шепот, хрип щенка.
В лунном свете плеск волны.
В сером мраморе колон
Топчет розовые сны
Африканский слон.

Андрей Критский. На удивление много народу, да к тому же и опоздал. Великопостные лампадки. В словах ярчайшие переливы звуков. Мир отступает, глохнет, захлебываясь суетой перед единственно значимым и важным, становится скучным и неинтересным. Купил вчера себе часы марки "Полет", любезная Афтондила Марковна. Пять минут по Арбату: все те же лубочные картинки, да парочка бардов в тесном кольце подростков. "Баю, баюшки, баю не ложися на краю". До тошноты стало скучно с примесью осознания собственной здесь неуместности.
Далеко не утро и снег к великому разочарованию. Такие вот метаморфозы, открыв шторы и убедившись. Неподъемная усталость в жилах. Воскресение с изумрудом противоречий. Снег, снег, снег. Очень уж хочется зелени. И трудно представить, как это все понесется, как преодолеется. Как можно быть и не быть одновременно. И хочется быть, но держит нечто тяжелыми гирями. И знаешь это нечто, но ничуть нелегче оттого. Гудит в ушах как в самолете. Из противоречия и рождается сравнительная степень. Апрель на дворе. В Париже уже зелено, если верить телевизору. Благовещение. Как же называлась та птичка? Щегол, конечно. Чай, да булочка с маком, да солнышко на подоконнике. И сидишь себе за столом, и все ни о чем. Далекий крымский апрель, морская соль на губах. Хорошо, что это было. Слова воспоминаний, как тонкие струны звучат (почти при глобальном отсутствии слуха). Верно многое сказано, своевольно пережито.

В левой руке свеча. Твой день рождения вчера. Четыре после полудня, Вербное воскресение. Наверное все так и оставлю, так все и прочитаешь, милый друг Гаврила. Идет снег, снег в конце апреля. И чудно здесь, в тишине, у камина. Пестрая сорока под окном доедает перловую кашу. Так тихо, так хорошо. К лету надо будет купить велосипед. Приезжай как-нибудь, поболтаем о том, о сем. Снег, лежащий во дворе крайне ненадежен, сомнителен, заунывен и зануден. Утро. И однозначно апрель. Вот заеду к Лукреции Каровне сегодня, отвезу твое письмо. И в какой-то плоскости мы ныне, и чтой-то будет завтра, с кем свидимся, с кем расстанемся. Мой завтрак, мой кофий -цикорий. То ли еще будет, мутный такой стаканчик чаю. Почти кружок. Это буду я, ничего внутри, посмотри на него и потом войди. Можно не глядя. Только нельзя. Текущая из крана вода-главный здесь признак жизни, крошки черного хлеба, крошки Вилливинки, - нехитрый ужин маленького тараканчика (фу, гадость). Весенний дождик -главный признак жизни там.
Так и начнем. Люблю грозу в начале мая/чтоб птички мимо пролетая/мне пели песню о весне/и цвел бы кактус на окне/чтоб жизнь качнулась - влево, вправо/теперь камин, матрас дивана/На свежекрашену скамью/ты села, бабочка. Люблю/грозу, траву и что на ней/дрова, колодец, воробей/Мой кофий стынет, мне пора/хозяйство знаешь ли, семья/Чертополох и либида и либидо и ре и до/И до и после, накануне/я прошептал зане и втуне/Почти что Пушкин, Тютчев, Краних/почти боярыня на санях/Почти фигня, почти ничто/но тем и дорого оно/. Вот она, наконец, зелень, Александрушка, тепло, рано по утру птичий гам. Май как-никакъ. Легенда всех шестнадцатилетий. Вот-вот будет тепло, комарики, лягушки. Раз два три четыре пять важно знать с чего начать. Зелено, зелено, утешительно. Будучи здесь все боле хочется не касаться земли, так и парить над суетой. В некотором смысле и суета спасительна. Какая-то подсознательная радость, именно восторг, чувственный, почти истеричный. Ничем не могу сие объяснить. Именно зелень лета, нежные на столе в белой вазочке ландыши, так никому и не подаренные, дождик майский. Воздух влажен и свеж. Воздух влажен и свеж, влажен и свеж, влажен и свеж.
Ландыш, лютик, одуванчик,
травка, солнышко, дрова,
получился мальчик с пальчик,
получилась ты сама.
Было мало, было двое,
было тихо во дворе,
стало много, сколько надо
маме, папе и тебе.
Мчится поезд от вокзала,
самолет летит жужжа,
пионеры маршируют,
и горят прожектора.
Льется свет дверным проемом,
в небе звездочка висит,
и скользит по водоему,
водомерку веселит.

В пять утра уже светло, как и в десять вечера. Так далеко порой от истины, далеко и печально. И чтой-то мы тут строим, кто знает. (Этакая вот гоголевская интонация). Тень Гризиды Бертольдовны маячит именно что в дверях: Сашенька знаешь ли тоже захотела... Ну-ну. Впрочем, определение себя в системе координат относительно равно движущихся в одном приблизительно направлении и есть движущая сила основного закона суеты. Пошел и купил на Крымском валу краски, холст, кисти, а потом поехал в Сокольники, да и нарисовал нечто. Называется "Тростники". Их, конечно, вовсе и нет, но были, с них-то и началось. А так - пейзажик, пруд, деревья, лодка (та самая, если помнишь Сизохрима Крупьевна, ну у Моне что ли, из его же музея, ну вспомни, пожалуйста, там была такая большая картина, все темно-синее вроде, ну и лодка такая тоже, как бы синяя.)
Вечер летний
с канарейкой
                       щи с капустой
                       в телогрейке
кот ученый
лай собачий
                       огороды лавки
                       дачи.
Зелень буйствует
в саду
                       кто-то буйствует
                       в плену
праздных мыслей
в чистом поле
                       крынки сохнут
                       на заборе.
Майский жук
наискосок
                       увеличивает
                       срок
Мягко кружит
каблучок
                       скрипку пробует
                       сверчок
и торопится
домой
                       перед бурною
                       грозой
дачник пыльный
может пьяный
                       да цветет укроп
                       бурьяна.

Как у Вас нынче с погодой, Марта Мильнекайтовна, интересно было бы узнать. А у нас накрапывает бархатистый дождик, тихо, царственно, томно. Грузным корветомъ кренится жизнь(так, очевидно, флагман меняет курс), грузно и уверенно рассекает он волну, доносится крик чаек, еще провожающих его... Теперь тихо. Да и что сказать, что вид из окна – поле и лес, что на крыше милая парочка свила гнездо, и вот теперь их голодное потомство заливается истошным криком, но ведь и не выгонишь же... Что в саду окромя низеньких клена и рябины, трава именно что по пояс. Все искупает, рухнувшее в окно теплое сусальное, только что с куполов, предзакатное солнце... Плывут облака, это видно. Уже и грибы пошли, и земляника верно вот-вот появится в лесу. О чем эта речь? Что вот уже сколько времени, что вот закат и просто радуга много значимей всего сделаннаго и совершеннаго. А земляника крупная сладкая и вода в озере теплая под самый вечер. И ты звонила вчера в начале второго. И это хорошо. Наверное, такой же вид где-нибудь в Шотландии или Эльсе. Небо всегда разное, Болконскому было о чем подумать. Особенно после заката. Этакий фиолет с сиренью. Ну вот, стоит только осознать величину гармонии, как охватывает паника, этакий родовой страх перед силами природы. Даже не так, скорее тщетность всего сущего, и если еще ближе - своя собственная. Мы что-то делаем, но скорее от безумия, нежели от разума. То есть, делаем не то, что следует. Это всегда так далеко. Мало что помню, но отдельные события очень ярко. Воспоминания сродни экспрессивным мазкам и жизнь вроде автопортрета, то есть совсем не то. Единственно хотелось быть лучше. Прожил несколько жизней, дрожал над каждой.
Где-то говорил, что и видишь и слышишь, но все как-то мимо, песком ли сквозь пальцы, еще ли как, но только мимо и не на пользу. Изогнутая дугой белая спинка кровати. Все больше грустно. Наверное. Допустимая неуверенность. Жарятся одинокие котлеты на доисторической плите. Могут подгореть, если не перевернуть. Пошел и перевернул. Это будет ужин. Весьма экономно. Аккуратная лужайка вокруг дома, живописный стожок сена. Крестьяне в поле. Ощущение даже ненаполненности, сонливости духа. Точно ли я не хочу. Точно. Колыбель истерии съ тоскливым самоупоением. Все - никому, ни сделанное, ни написанное, ни произнесенное. Все - никому. Плохо отраженное вторжение. Солнце на закате дня. Стынут котлеты. Хвала Джойсу. Именно что пустыня, что жажда и неустроенность, что все не правда. Просто нет любви. Все что угодно. И нет любви. Теперь не встать и не сделать. Время ужина, солнцестояния, лета. Все это одинокие жалкие котлеты. На улице так верно хорошо, свежо. И верно грустно. Потому что так и не нашелъ тот пульс которым бьется смысл. Грусть в запущенном саду, так будто жизнь из него ушла, что любви, коей он дышал, больше нет. Все от любви, но ее мало и то что ее нет это скучно. Мне скучно, лис. Что все могло быть иначе, что происходящее тщетно. Что дух мертв и путь не верен. Что чувство красоты невозможно выразить, так оно и тает в предрассветной дымке пожеланий. Потрескивают угольки в камине, прямо новогоднее обилие свечей, впрочем клавиши еле видны. Август, Гай Юлий Антоний. Вряд ли еще искупаемся. Поспевают яблоки в саду. Кто-то возвращается, кто-то уезжает навсегда. Стоит осенняя погода, то что больше всего любишь. Мир становится более прозрачен. Этакий мелкий моросящий дождик, довольные грибники, сладкий чай у камина. Прохладно и свежо. Пруд (как помнится в том году), пара, другая рыбаков в высоких резиновых сапогах (рыбки не видно), пляжный песочек у самой кромки. Короче я искупался. Это и есть счастие, когда плывешь, и так смешно попадаются желтые кораблики березовых листьев (конец августа), а ты весело от них отфыркиваешься и всем телом ощущаешь неимоверную радость от слепящего раннего солнышка, от всего что видишь и чувствуешь. Верно Бунин мне это нашептал. Мягкий глубокий мховый ковер на брусничной поляне. Самое любимое время, будто на мгновение возвращается сознание (ветер серебрит листья березы). Верно Есенин мне это напел. А кто-то загорает во Флориде, а кто-то бродит по Бродвею и кто-то попивает кофий на Рю Перголез, а я вот здесь.

Очевидно это белый лист бумаги, белый аист в Конаково.
Очевидно поле и овраги. Здравствуй Вадик и тебе здорово.
Разговор недолог и приятен, вечера тонки и коротки.
Поджидает к ужину приятель, да царевна красит ноготки.

Очень хорошо помню, Тимошенька, что надо сделать: встать и выйти вон! А еще, наверное, в лесу тихо и красиво. Вот как раз пойду и посмотрю.
Вдруг вспомнился вечерний поход в Сент-Шапель, собственно счастливое умиротворение в полутемном зале. Хочется кофию.

Твое - искушенье,
Мой - ангел-хранитель
на острове сон,
полутон, полузритель.
Въ этом сумрак и хаос,
боль и отрада
И зрачок есть любовь
Только в пальцах награда
Томный цвет, бархат глаз
И причудливый локон
Рассыпается свет
подворотен и окон
Переулок еще
И еще то что рядом
Это кофе и музыка
Это и надо
Чтобы быть до утра
Чтоб стремясь к завершенью
победила любовь
твое искушенье.

Хочу напомнить тебе, друг мой Аркашенька, легендарные наши походы, мистические наши путешествия по железной дороге, Москва - Талинн, Таллин - Москва, Питер, Псков, Новгород. География, уходящая вглубь сонной кочующей мысли собственно о себе. Сотни миллионов лет длящаяся заунывная история всех побед и разочарований, беспрестанных душевнобольных трудов над постижением смысла. Ты вот сам, Аркашенька, подумай зачем мы здесь. Очень уж все правильно разыгранно, будто кто-то умелой рукой старательно выводит письмена наших жизней, а мы все бьемся беспрестанно, все думаем что вот так-то лучше, что мы за этим, а не за тем. А на самом то деле разве был вопрос, хотим или не хотим. И ты, сладкая моя Аннушка, разве спросила о чем, и я разве спрошу тебя. Но как сахарные винтики тремся мы друг о дружку, и на мгновение кажется, что все устоялось, что ваниль отношений в эту секунду стала вечностью. Только вряд ли спросят нас завтра, когда разведут. А ты сидишь теперь здесь, и дождь барабанит по крыше, а надежда такая бестолковая все толчется в дверях, да кто ж ее пустит. Но впустили и приняли в себя, намешали, натолкли. А ты сидишь теперь здесь, а время летит к полуночи. И все это на грани безумия и неисполненности. Посчитали до двух, примерили платье, повторили все прежде сказанное до нас. С днем Ангела, свет мой Аришенька, тебя, с днем Ангела. Снежок припорошил бесконечныя наши поля, будто пелеринкой прикрылась душа. И весь свет, матушка, у вас под ногами теперь, лучики так и разлетаются словно ваши голубки, встревоженные мною поутру в третий день светлого месяца Новембрия. С днем Ангела, свет мой Аришенька, тебя, с днем Ангела.

1997 г.