Было время, когда я много думал об аксолотлях. Я приходил в аквариум Ботанического Сада и оставался там часами, наблюдая за их неподвижностью, за их едва уловимыми движениями. Теперь я сам аксолотль.
     Случай привел меня к ним в одно весеннее утро, когда Париж распускался радугой павлиньих перьев после медленного зимнего сна. Я спустился по бульвару Порт-Рояль, свернул на Сен-Мишель, затем на бульвар Л'Опиталь, увидел зелень на фоне серых зданий и подумал о львах. Мне нравилось смотреть на львов и пантер, но никогда прежде я не заходил в сырое и темное помещение аквариума. Я оставил свой велосипед у решетки и пошел посмотреть на хищников. Львы показались мне некрасивыми и печальными, а пантера спала. Тогда я решил зайти в аквариум, мельком посмотрел обычных рыб, и неожиданно натолкнулся на аксолотлей. Я провел возле них целый час, а затем вышел, неспособный думать о чем-то другом.
     Из словаря, взятого в библиотеке Сен-Женевьев, я узнал, что аксолотли – снабженные жабрами личинки одного из видов амблистом. То, что они мексиканцы, я уже знал из таблички над аквариумом и по их маленьким розовым ацтекским лицам. Я прочел, что в Африке были найдены экземпляры, способные жить в земле в периоды засухи и возвращающиеся в воду с приходом сезона дождей. Я нашел их испанское имя – ахолоте – упоминание о том, что их они съедобны, и что их жир употреблялся (сейчас, по-видимому, уже не употребляется) так же как и рыбий жир.
     Я не стал обращаться к специализированным изданиям, но на следующий день вернулся в Ботанический сад. Я стал ходить туда каждое утро, а иногда и по вечерам. Сторож растерянно улыбался, когда я протягивал ему билет. Я облокачивался о железные перила, которые окружали аквариум, и смотрел на аксолотлей. В этом нет ничего странного, потому что с самой первой минуты мне было ясно, что мы связаны, что нечто потерянное и невероятно далекое все же соединяет нас. Оказалось достаточным всего лишь остановиться в то первое утро перед стеклом, за которым пузырьки воздуха бежали по воде. Аксолотли теснились на крохотном и узком (только я знаю, насколько он крохотный и узкий) каменном полу аквариума, покрытом мхом. Их было девять, и большинство, уткнувшись в стекло, смотрели своими золотыми глазами на тех, кто к ним приближался. Я стоял смущенный, почти пристыженный, мне казалось неприличным разглядывать эти молчаливые, неподвижные фигурки, сгрудившиеся на дне аквариума. Мысленно выделив одного, находившегося справа и немного в стороне от других, я принялся изучать его. Я увидел маленькое, розоватое и как будто полупрозрачное, тело (мне вспомнились китайские статуэтки из молочного стекла), похожее на крохотную пятнадцатисантиметровую ящерицу, с невероятно хрупким рыбьим хвостом, самой чувствительной частью нашего тела. Вдоль хребта шел прозрачный плавник, сливавшийся с хвостом, но больше всего меня поразили лапки, удивительно тонкие, заканчивающиеся маленькими пальцами, почти человеческими ноготками. И затем я рассмотрел его глаза, его лицо. На ничего не выражающем лице выделялись только глаза – булавочные головки прозрачного золотистого цвета – лишенные всякой жизни, но смотрящие, позволяющие проникнуть внутрь себя; мой взгляд проходил сквозь маленькую золотую точку и терялся в беззвучной таинственной глубине. Тонкий черный нимб окружал глаз и вписывал его в розовый камень головы, казавшейся треугольной, но с закругленными неправильными сторонами, придававшими ей полное сходство с источенной временем статуэткой. Рот был скрыт на подбородке, и лишь в профиль угадывались его внушительные размеры; в фас по безжизненному камню шла только тонкая щель. По обе стороны головы, там, где должны были находиться уши, у него росли три красные веточки, похожие на коралловые, – по-видимому, жабры. Это было единственное живое в нем: каждые десять-пятнадцать секунд веточки напрягались и опускались вновь. Иногда слегка шевелилась одна из лапок – я видел, как маленькие пальцы мягко опускались на мох. Дело в том, что нам не нравится много двигаться, ведь аквариум такой крошечный; стоит чуть пошевелиться, и наталкиваешься на чей-нибудь хвост или голову; начинаются ссоры, борьба, все утомляются. Да и время течет незаметнее, когда мы спокойны.
     Именно это спокойствие заворожило меня, заставило – тогда, в первый раз – склониться перед аквариумом. Мне показалось, что я смутно понимал их тайное стремление: уничтожить время и пространство своим неподвижным безразличием. Затем, внимательнее присмотревшись к сокращениям жабр, касанию тонких лапок о камень, неожиданному продвижению (некоторые из них могут плыть, просто качая телом) я узнал, что они способны выходить из этого оцепенения, в котором находились часами. Их глаза стали для меня настоящим наваждением. Из соседних аквариумов на меня смотрели глаза рыб, красивые, так похожие на наши, но бессмысленно пустые. Глаза аксолотлей говорили мне о существовании другой жизни, другого зрения. Прислоняя лицо к стеклу (сторож временами обеспокоенно покашливал), я старался вглядеться в мельчайшие золотые точки – этот вход в невероятно медленный и далекий мир розовых существ. Было бессмысленно постукивать пальцем по стеклу перед их лицами; я ни разу не заметил ни малейшей реакции. Золотистые глаза продолжали светиться своим мягким, ужасающим светом; продолжали смотреть на меня из той бездонной глубины, которая доводила меня до головокружения.
     И вместе с тем они находились рядом. Я понял это раньше, еще до того, как стал аксолотлем. Я узнал это в день, когда впервые приблизился к ним. Антропоморфические черты обезьян, вопреки мнению большинства, лишь подчеркивают расстояние, которое отделяет нас от них. Абсолютное отсутствие сходства между аксолотлем и человеческим существом, подтверждало, что мое предположение было верным, что я не основывался на примитивных аналогиях. Только их ручки... Но у ящерицы такие же лапки, но она ничем на нас не похожа. Я думаю, что дело в голове аксолотля, в этом розовом треугольнике лица с золотыми глазами. Они смотрели и знали. Они настойчиво звали. Они не были животными.
     Было легко, почти естественно, обратиться к мифологии. Я стал думать о произошедшей когда-то с аксолотлями метаморфозе, которой так и не удалось до конца уничтожить их таинственную человеческую природу. Я представлял их разумными существами, оказавшимися пленниками своего тела, обреченными на вечное молчание, на лишенное всякой надежды размышление. Их слепой взгляд, крошечный золотой диск, ничего не выражающей и вместе с тем кошмарно ясный, проникал в меня как зов: "Спаси нас, спаси нас". Я замечал, что начинаю бормотать слова утешения, пытаясь вселить в них наивную надежду. Они оставались все так же неподвижны и продолжали смотреть на меня; внезапно выпрямлялись розоватые веточки жабр. В этот момент я чувствовал какую-то глухую боль; быть может, они видели меня, понимали мое усилие постичь непроницаемость их жизни. Они не были живыми существами, но ни в одном животном я не встречал такой глубинной связи со мной. Аксолотли словно были свидетелями чего-то, а порой суровыми судьями. Перед ними я чувствовал себя виновным, столь пугающей чистотой светились эти прозрачные глаза. Они были личинками, но личинка – значит личина, а еще – маска, и призрак. Какой же образ скрывался, ожидая своего часа, за этими ацтекскими лицами, ничего не выражающими и в то же время неумолимо жестокими?
     Я боялся их. Думаю, если бы не сознание близости других посетителей и сторожа, я не отважился бы оставаться один на один с ними. "Вы просто пожираете их глазами", – смеясь, говорил мне сторож. Наверное, он считал меня немного помешанным. Он не понимал, что это они медленно пожирали меня золотым затягивающим взглядом. Уходя из аквариума, я продолжал думать только о них, как будто они обладали способностью воздействовать на расстоянии. В конце концов, я стал приходить каждый день, а ночью представлял их себе, неподвижных, в темноте; рука одного из них медленно вытягивалась и тут же касалась руки другого. Быть может, их глаза видели и ночью, и так день для них продолжался бесконечно. Глаза аксолотлей лишены век.
     Сейчас я знаю, что в этом не было ничего странного, что это должно было произойти. Каждое утро, когда я наклонялся над аквариумом, я узнавал их все больше. Они страдали, и каждой клеткой своего тела я ощущал это сдерживаемое страдание, эту жестокую муку в глубине воды. Они как будто выслеживали что-то, давно утраченную власть, время свободы, когда мир был только миром аксолотлей. Иное объяснение было невозможным – этот взгляд, столь резкий, что ему удавалось победить вынужденную безучастность их каменных лиц, выражал непереносимое страдание, нес в себе доказательство вечного приговора, этого водного ада, на который они были обречены. Напрасно я пытался доказать себе, что это моя собственная чувствительность находила в аксолотлях несуществующее сознание. Они и я знали. Поэтому нет ничего странного в том, что произошло. Мое лицо было прижато к стеклу аквариума, мои глаза в который раз пытались проникнуть в тайну тех золотистых глаз без зрачков и радужной оболочки. Я видел совсем близко от стекла неподвижное лицо одного из аксолотлей. Без перехода, без удивления, я увидел свое лицо прижатым к стеклу, вместо аксолотля я увидел свое прижатое к стеклу лицо, я увидел его с другой стороны стекла, за аквариумом. Затем мое лицо отдалилось, и я все понял.
     Только одно было странно: продолжать думать как раньше, продолжать понимать. Понять это – в первый момент было равносильно ужасу, который испытывает при пробуждении человек, обнаруживающий, что он похоронен заживо. Снаружи мое лицо вновь приблизилось к аквариуму, и я видел мои губы, сжатые от усилия понять аксолотлей. Я был аксолотлем, и меня обожгло сознание того, что никакое понимание невозможно. Он находился снаружи аквариума, его мысли были мыслями снаружи аквариума. Зная его, будучи им самим, я был аксолотлем и находился в своем мире. Страх происходил – я понял это сразу же – оттого, что я казался себе пленником в теле аксолотля, перенесенным в него со своими человеческими мыслями, заживо погребенным в аксолотле, обреченным на сознание своего существования среди неразумных тварей. Но это прекратилось, когда моего лица коснулась чья-то лапа, когда, слегка повернувшись в сторону, я увидел рядом с собой аксолотля, который смотрел на меня, и я понял, что он тоже знал, столь же ясно, хотя и не в состоянии был выразить это. Или я был также и в нем, или все мы мыслим как люди, не способные выразить себя, обреченные лишь на золотой блеск наших глаз, которые смотрят в лицо человеку, склоненному к аквариуму.
     Он приходил еще много раз, но теперь приходит все реже. Иногда его не видно по несколько недель. Вчера он был здесь, долго смотрел на меня, и вдруг внезапно ушел. Мне показалось, что он не так уж интересуется нами, просто отдает дань привычке. Поскольку единственное, что я делаю – это думаю, я мог много думать о нем. Мне кажется, что вначале между нами было что-то общее, что он чувствовал себя более чем когда-либо посвященным в тайну, которая стала для него наваждением. Но теперь соединявшие нас нити разорваны, ведь то, что завораживало его, теперь стало аксолотлем, столь чуждым его человеческой жизни. Думаю, что в первое время я был способен в какой-то степени стать им – ах, только в какой-то степени, – и поддерживать в нем желание узнать нас больше. Теперь я окончательно стал аксолотлем, и если я и мыслю как человек, то лишь потому, что все аксолотли, за их масками из розового камня, мыслят как люди. Мне кажется, что я смог сообщить ему что-то об этом в первые дни, когда я еще был им. И в этом бесконечном одиночестве, к которому он больше не возвращается, меня утешает лишь мысль о том, что, быть может, он напишет о нас, напишет об аксолотлях, веря, что просто придумывает рассказ.

Перевод Элен Верлен