31 апреля

1.

Блый мятый листъ бумаги. Палочка, палочка,
                                  прутикъ – твой
                                  соломенный домикъ.
Твой мiръ, твой городъ: мiргородъ (купаюсь въ лучикахъ
созвучiя). Гд тонко – тамъ плетется.
Странно здсь начинать. Такъ странно это теплое
                                                     жуткое
                                                     бессмысленное.
Какъ сжималъ въ дтской радости пухлую ручку и
какъ кружились на Ратушной въ пушистой елочке.
Какъ забегали подъ арку (и маленькiй и маленький
домикъ, второй этажъ) и какъ пили въ суетливомъ
полумрак (мальчикъ, подвинься, пожалуйста) блый кофiй.
Какъ дарилъ вязаныя варежки и какъ радовался
собственному подарку.

2.

Этимъ апрльскимъ утромъ я завершаю
          то, чего не было, но
          казалось
          въ твоемъ сумасбродномъ
желанiи ипподрома.

3.

Скрипнула зеленая калиточка на
воздушную моховую лсную тропку.
Болотной глушью и тишью,
и вотъ ты бредешь въ душистомъ бреду,
сливочной ромашкой скользя въ луговую
пелеринку.
Лиловой мармеладинкой я вязну въ
твоемъ горлышк, маслянымъ
желтенькимъ огонечкомъ литовскаго
хуторка, крахмаликомъ твоей
подушечки.

4.

И вотъ теперь, много позже это случилось:
                          солью нашихъ сухихъ губъ –
                          такъ и не произнесшихъ, не
                          растворившихся въ
                          зеленеющемъ топол
(ведь помнишь весенний запахъ тополя, правда)
Вчера она приходила (ивовые прутики ея
                                      метлы, весь блескъ и дань
                                      прошлаго). И знаешь ли – я
ждалъ, не ее, конечно, но кто-то долженъ былъ.
И такъ это легко – дрожью и ужасомъ – я узналъ.
                          Боль отъ порза, и еще, и еще...
                          Какъ заставилъ сваритъ кофiй
                          и какъ пилъ его изъ ея рукъ:
                             она
                             смялась
                             когда я
                             проливалъ на
                             колни,
когда бгалъ по комнат... Какъ кружили въ
мертвенно бломъ, какъ рухнула, какъ
упала, мною въ изнеможенiи брошенная въ
красный съ павлинами китайский шелкъ.

Жуткий холодокъ – въ неестественномъ тоскливомъ
шепоте; душный свтъ дрожитъ въ полумрак, и
прямо въ уши струится ядовитая музыка чуждаго
голоса.
Какъ тебя зовутъ? и
Кто ты?
Визгливое отвратительное напряженiе слуха,
вообще воздуха, тла, повисшего в немъ. Это
сегодня и я узналъ ее:
и горечь и радость уже неизбжны.
Когда это будетъ? и
Откуда ты знаешь?
Ея губы, кои много лтъ сладостно подло
выхватывали меня изъ тишины, коихъ форму
узналъ бы и ночью, эти губы и были жаломъ
во мн, ослпшемъ и въ этой страсти
беспомощномъ, не знающемъ имени.
Чего же ты хочешь?
О, я знаю. И еще разъ съ дикою болью погружаюсь
въ едкое искушенiе.
Возьми меня, возьми меня съ собой...
Но ты тамъ былъ, не страшно ли
Страшно, очень страшно.

         И уже не слышу собственныхъ словъ,
         не вижу тускнеющего красного света
         в коемъ извивается преданное
         демону ея зминое тло,
         и уже невидимымъ стекломъ
         отражаю и страхъ и отвращенiе въ
         мутный водянисто-срый ея зрачокъ.
         И вотъ, захлебываясь и давясь въ
         падающей рамп: уходи, уходи, уходи.
Нетъ, не такъ.
         уходи.  пауза.   уходи.  пауза.
                           уходи.

5.

За полночь. Теперь она далеко; она плавно сорвалась
                   съ лстницы – въ ночь
                   и токмо – пятнистый
                   воротничокъ шубки,
                   томный бархатъ ея платья
                   и смерть, смерть, смерть –
        должно быть тамъ, въ темнот, холодно.